Солидный труд исследовательницы И. Г. Васильевой «Семнадцать Больших Светильников» освещает, простите за тавтологию, жизнь и деятельность иерархов бурятского буддизма с момента его появления в XVIII веке и до начала отечественной войны. Конечно, о Хамбо-ламах Бурятии написано уже много, напоминает издатель Андрей Терентьев. Но автор не только широко использует уже опубликованные материалы, но и дополняет их материалами собственных исследованиями, иллюстрирует редкими фотографиями. Ввиду специфичности материала и характера изложения, преимущественно документального типа, постараюсь в своём обзоре обратить внимание на малоизвестные, особо интересные или даже проблемные моменты истории.

 

Уже в рассказе о истории и значении титула (и соответственно поста) очевидна не только духовная, как в случае с тибетскими перерожденцами – Далай-ламой, Панчен-ламой и прочими, но и мирская его значимость. Первым титулованным Хамбо-ламой (буквально с тибетского – «учёный, настоятель») стал по одобрению Екатерины Великой легендарный Даши-Доржо Заяев. С одной стороны, правомочность каждого нового Хамбо подтверждалась российской администрацией. С другой, требовалась ещё верификация Джебцун-Дамба-Хутухтой Монголии до 1853 года. А на сегодняшний день стремление бурят к автономности приняло уже поистине трагикомичные формы. Общеизвестно, что нынешний глава БТСР Дамба Аюшеев возводит бурятский буддизм через Хамбо-ламу Заяева к Будде Кашьяпе, минуя не только Далай-ламу, но и самого Шакьямуни.


 
 Несмотря на этот фарс с иллюзорной самодостаточностью, «к началу XX века Хамбо-лама в Забайкалье воспринимался не только как буддийский монах, но и как представитель госструктуры – администратор, которого можно было, утвердив «в должности», держать неопределённое время в качестве «временно исполняющего обязанности», а то и «снять», как в случае с Хамбо-ламой Ч. Ванчиковым», пишет И. Васильева. Национал-патриотическая позиция Хамбо-ламы нынешнего известна слишком хорошо, чтобы стоило на ней останавливаться далее.

 

В отличие от упомянутых тибетских и монгольских глав школ – как правило, перерожденцев, бурятским Хамбо-ламам это как раз не присуще. Можно даже предположить некую гипотетическую альтернативу – мирская и административная подоплёка статуса по самой сути своей исключает возможность какой-либо духовной преемственности. Хотя передача знаний, умений и опыта, равно как и выдающиеся качества самих лам присутствуют.

 

Итак, что интересного сообщает нам автор? Например, немало любопытного о миссионерской политике русского правительства в Забайкалье, многократно и разнообразно менявшейся по воле начальствующих лиц церкви и государства и нередко – по прихоти властителей местных, так же мирских и церковных. 

  

Можно назвать «первой ласточкой» свободоверия правительственный запрет миссионерства Православной Церкви в Забайкалье в 1734 году. Будто бы «опасаясь осложнений с Китаем», на самом же деле привлекая таким образом новых подданых-бурят. Далее читатель не раз убедится, насколько обманчива и непостоянна была эта «ласточка свободоверия».

 

Подобно тибетским Далай-ламе и Кармапе, Даши Доржо Заяев был утверждён главой бурятских буддистов, будучи уже вторым по счёту. Вернее, задним числом ему приписали предшественников. У Заяева предтечей был, по мнению автора, всё-таки тибетец Чойджи Нгаванг Пунцог, появившийся в Забайкалье в 1694 году. В 1727 году Буринским трактатом была разрешена «миссионерская деятельность на территории Забайкалья», а в 1728 году
 «Соржо Нгаванг Пунцог тангутского рода был произведён в главные ламы селенгинских и хоринских бурят». Не просто так, конечно, произведён – а по представлению графа Рагузинского, дипломата и разведчика, ценимого и Петром I, и Екатериной.

 

Пунцогу принадлежит и заслуга в постройке первого буддистского храма в Бурятии – вместе с Заяевым они возвели деревянный «по образцу дацана Далай-ламы Сонгольский дацан Галдан Брайбулинг».

 

Васильева уверена, что ученичество Дамба-Доржи Заяева и Нгаванга Пунцога, равно как и их соработничество – «полноценное свидетельство преемственности»». А личные заслуги тибетца, руководившего нарождающейся сангхой – причина тому, что его имя «предвосхищает ряд бурятских буддийских иерархов, ничуть не умаляя их величия».

 

Остановимся на нескольких интересных местах в жизнеописании Дамба-Доржи Заяева, первого Хамбо-ламы бурятского буддизма. По образцу тибетских агиографий, величие персоны подтверждали чудеса при рождении и на протяжении жизни. «Предание о хождении хамбо Заяева за учением», причём не к будде Кашьяпе, а в конкретный монгольский монастырь Гандан-тэгчен-линг, сообщает, что во время его ученичества в Монголии случилась эпидемия. После распоряжения самого Богдо-Гэгэна (sic !) поколотить и выгнать хуварака «вдруг разразилась гроза с градом, и в стелу несколько раз ударила молния». По мнению Хутухты, хуварак был воплощением Чойжила (гневного защитника Дхармы), а изгнать его было необходимо для прекращения эпидемии, которую тот, видимо, принёс с собой.

 

Васильева отмечает героическую решимость Заяева, в 15 лет отправившегося «покорять Лхасу». Конечно, не с той целью, которую преследуют стремящиеся сегодня в столицу провинциалы, и даже не Гомбожап Цыбиков сто лет назад. Только ради Учения, ради Дхармы. Хотя Заяев и не закончил полный 13-летний курс обучения по программе цаннит, его наставники, видимо, сочли, «что полученных им знаний хватит для проповеди Учения в стране, где коренное население почитает духов и шаманов».

 

Вернувшийся на родину и приступивший к распространению учения Заяев оказался в весьма сложной ситуации. С одной стороны, он «показался родной толпе удивительным существом». Победил в диспуте (традиционное буддийское соревнование) тибетца Нгаванга Пунцога и был соответствующим образом почтён. Буддизм распространялся, увеличивалось количество лам. Это вызывало неудовольствие государственных органов и, как следствие, предпринимались меры по сокращению духовенства. До такой степени они огорчили Заяева, что он даже всерьёз планировал исход в Китай. «У меня есть, конечно, мысль перейти в землю великой религии и правил», приводит автор слова друга Заяева монгола Шагдара. Видимо, судьбой, или кармическому уделу было суждено оставить Дамбу-Доржи на родине и положить начало традиции Хамбо-лам.

 

Подтверждает это предназначение свыше аудиенция Заяева у Екатерины Великой, где он был подтверждён в просимом звании царской печатью на шапке. А со своей стороны провозгласил царицу воплощением Белой Тары, положив начало известной российской бурятской традиции царепочитания. Васильева сообщает, что «Заяев манипулировал депутатской медалью в своих интересах для продвижения буддизма в «окраинные земли», где много шаманов, мало церквей, тощий штат православных миссионеров». Оно и неудивительно – буддизму на бурятской земле приходилось, распространяясь, бороться за выживание.     

 

Упомянуты, впрочем, почти без комментариев, некоторые свидетельства о «неординарных событиях», как их обозначает автор. Речь о потворствовании и собственном употреблении алкоголя Заяевым и его магических практиках. Васильева цитирует Палласа со ссылкой на Кроля: «Это был, - писал он на 124-ой странице второй части своего «Путешествия», - подобострастный старик, который… пил водку как воду и представлял полную свободу в этом отношении подчинённому его духовенству. При всём том он был очень энергичен … в распространении своей, полной суеверий, религии». В летописях есть короткие упоминания о неких магических действиях Заяева и рабчжампы, напоминающих поведение людей в состоянии опьянения». Видимо, здесь Васильева с одной стороны старается сохранять научную объективность, с другой буддийскую деликатность, пытаясь описать, скорее всего, тантрические ритуалы ваджраяны. С этой целью она ссылается на совсем уж посторонний источник: «Художник А. Модильяни однажды интересно заметил, что спиртное изолирует человека от внешнего мира, но в то же время под воздействием алкоголя человек проникает в свой внутренний мир, привнося туда и внешний. В буддийской эзотерике алкоголь связан с тайным посвящением высших тантр».

 

Как справедливо отмечает в предисловии Андрей Терентьев, автор «не ограничивается лишь описанием Хамбо-лам, но рисует и время, в котором они жили, портреты интересных людей, с которыми они взаимодействовали, что даёт почувствовать дух эпохи».

 

Помимо этого общеисторического контекста, книга содержит много собственно буддийского материала – описание ритуалов, нравов и обычаев как общебуддийских, так и специфически сибирских – бурятских, иногда монгольских.

 

Например, жизнеописание Агвана-Содномпила Хэторхеева содержит, помимо прочего, описание посвящение хуварака – новопостриженного послушника. «Дату посвящения хуварака определял наставник. В дацане в присутствии лам и астролога после троекратных просьб и поклонов руководитель действа резко произносил слог «ха», громко щёлкнув пальцами. Это центральный момент мистерии, когда «посвящаемый исполняется обетов гецула». Тогда же измеряли высоту тени от фигуры ученика, чтобы зафиксировать время посвящения. Астролог пользовался особой палочкой и делал запись. Наставник же говорил неофиту примерно так: «Когда я решил, что ты достоин посвящения и пришёл срок, я приказал исследовать время. Время, когда в природе твоей обосновались обеты гецула по году, времени года, частей месяца, частей суток, такой-то час, столько-то градусов «арат» и столько-то градусов «хул». Помни, что в таком-то монастыре, в такое-то время и от такого-то гелона ты получил посвящение». Наглядно очевидно, насколько инициатический характер мистерии связан с астрологией, как бы её значимую роль в тибетском буддизме не оспаривали иные необуддисты.

 

Другой показательный пример, на сей раз из жития Хамбо-ламы Лубсан-Жимбы Ахалдаева описывает «знамение», полученное его монгольским учителем Манчжушри-Хамбо «гадательным образом»: «Перед отъездом Лубсана-Жимбы Манчжушри-Хамбо велел ему сходить в «амбар» и взять наугад ксилограф и икону. Взглянув на принесённое, лама заключил, что у ученика будет «100 000 хувараков», а хранителем дацана, который он построит, станет Балдан-Лхамо». 

 

Время «правления» Агвана-Содномпила Хэторхээва, как, впрочем, и его предшественника Заяева, и наследников на посту Хамбо-лам весьма значимо и знаково, ибо насыщено ключевыми событиями внешней и внутренней истории. С одной стороны, императрица подписывает указ «О терпимости всех вероисповеданий и о запрещении архиереям вступать в дела, касающиеся до иноверных исповеданий и до построения их по закону молитвенных домов, представляя всё сие светским начальствам». Подписанный 17 июня 1773 года, указ являлся одним из первых прообразов не только российской, но и всемирной практики веротерпимости. Бурятские буддисты тоже получили своебразные поблажки – с одной стороны, «в иерархическом ряду церквей и общин» «буддистско-ламаистская община калмыков и бурят» несколько проигрывала католической церкви и караимской общине. С другой, «содержание муллам и ламам выдавалось из государственной казны и подчас превышало средства, выделяемые на содержание православного духовенства».

 

И несмотря на эти благоволения сверху, ламы параллельно строили новые деревянные дацаны, помимо войлочных молелен, увеличивали и делили штат подконтрольного духовенства и, наконец, разругались меж собой всерьёз. Приведённые здесь любопытные факты позволяют сделать определённые выводы о национальных особенностях бурятского буддизма. А именно – уже «в бытность Хамбо-ламы Хэторхеева в Сонгольском дацане имели место беспорядки, произошёл раскол священнослужителей. Из-за притеснений старших лам 35 лам и хувараков (священнослужителей по чину) ниже умзата вышли из ламайского сословия и приняли христианство». Об этом же сказано и в другом источнике: «В 1770 году в знак протеста против притеснений правителей дацанов 35 низших чинов  лам под руководством цонгольского ламы Балдан-Даши Сонгорлина отказались от своей веры и перешли в православие. В этой обстановке пять дацанов – Гусиноозёрский, Дырестуйский, Ичетуйский, Бургалтайский, Ацайский – вышли из подчинения Хэтэрхэя».

 

Подобные настроения и процессы сопровождают бурятский буддизм практически с самого, как видим, момента его возникновения и по нынешний день. Возглавляемый Аюшеевым БТСР объединяет едва ли половину буддийских организаций республики, не говоря уж о буддистах остальной России. Светский характер институции Хамбо-лам, как и искушённость их властью и положением подчёркивает фраза, приписываемая Хэторхээву: «лучше умереть тому ламе, чем живому потерять своё звание».

 

Вероятно, в качестве «оправдания» этой чересчур «мирской активности» Хамбо-лам автор предлагает в конце главы такую апологию: «У Хамбо-ламы всегда много работы. Обязательные практики и ритуалы в помощь людям и нелюдям. Периоды уединения, так необходимые человеку, принявшему высшие монашеские обеты и исполняющие их на деле. Учёному монаху административные дела в тягость; это серьёзная помеха и обуза, как скажет позже Хамбо Бониев. Может быть, Хэторхеев, отстаивая свои права в законном правовом поле, не «грызся» за них потому, что был настоящим монахом – следовал обету не взращивать в сердце сансару. Тогда он – украшение любого храма, даже если о нём стёрлась (или стёрли) память».

 

Печальным фактом, свидетельствующим о интригах и борьбе за власть различных бурятских кланов, была утрата архивов первой резиденции Хамбо-лам в Хилгонтуе в конце XVIII века при Хамбо-ламе Ахалдаеве. «Естественная или преднамеренная», деликатно отмечает автор в скобках, она стала серьёзным препятствием в изучении истории Цонгольского дацана. А исчезновение «архива Хамбын-Хуре расплылось гигантским белым пятном по живому и яркому полотну всей истории буддизма в Забайкалье».

 

Преемником Ахалдаева на посту Хамбо-лам стал его племянник Данзан-Демчик Ешижамсуев, занимавший пост в силу слабого здоровья всего несколько лет. Возможно, дело не в одном только здоровье – автор со ссылкой на Н. Бадмаринчинова сообщает, что на его правление пришлось одной из самых напряженных противостояний между ламами Хилгатуйского и Тамчинского дацанов. «Противоборствующие стороны применяли для победы все возможные специальные практики, и между двумя дацанами развернулась тантрическая война».

 

Ещё одна проблема, присущая бурятской сангхе на протяжении всей её истории – привычка лам женится. Как и 250 лет назад посвящённые ламы вместо целибата «имели брачное сожительство» и потомство, так и поныне Его Святейшество Далай-лама и другие видные персонажи тибетской буддийской традиции с сожалением отмечают это небрежение монашеским уставом. «Ламам воспрещается брачное сожительство. Правда, несмотря на это, небо именно бурятских-то жрецов и благословляет многочисленным потомством», цитирует Васильева М. А. Кастрена («Путешествие по Лапландии, Северной России и Сибири»). И тут же пытается найти уважительную причину: «Резонно допустить, что высшие обеты отец не принимал или, что маловероятно, снял».  

 

Только оправившиеся от пресса со стороны доминирующей религии бурятские ламы внезапно получили в начале XIX века карт-бланш на преследование конкурентов – шаманов от иркутского губернатора Н. И. Трескина. 
 С шаманизмом пытались боролись разными способами, и открытыми репрессиями, и по примеру Монголии, пряником и кнутом. Автор приводит цитату из работы советского автора К. М. Герасимовой: «для привлечения же Нейджи-тойн «побудил знатных последователей новой веры объявить, что каждому, кто выучит наизусть ламаистские молитвы и обряды, будут даны конь или корова».

 

Стоит вслушаться в печальный шаманский речитатив, приводимый со слов потомка шамана В. Бараева:
 
 «Славно и сыто жили мы, пока семь лам не поселилось здесь…
 Святые наши обо оскверняют субурганами, похожими на колокола.
 С тарбаганами в норы прятаться сырые скоро придёт пора.
 Санзая-ламу надо б встретить, сказать ему, что родится ветер,
 Степь покроется снегом средь лета, если шаманам не станет места.
 Сновиденье рассказал бы: в нём друзьями жили шаманы и ламы».

 

Сон автора стихов исполнился, но… спустя много лет и в другом регионе – Туве, где «шаманизм и буддизм – как два крыла тувинского народа». Возможно, и в современной Бурятии дела обстоят схожим образом – к сожалению, не владею информацией по этому вопросу.

 

Любопытная история из жанра межрелигиозного диалога – появление в 1818 году в Забайкалье «английской миссии». По мнению И. Васильевой, одна из причин пришествия миссионеров – упадок Забайкальской православной миссии и, конечно, деньги. Английским миссионерам покровительствовал государь и президент Российского библейского общества князь А. Н. Голицын. Однако сибирские реалии оказались далеки от африканских, к которым их готовили. Англичанам, столкнувшимся с повальной неграмотностью бурят, ничего не оставалось, как взяться для начала за образование бурятских деток. За этим со стороны наблюдали и не вмешивались архиепископ иркутский Ириней и Хамбо-лама Данзан-Гаван Ишижамсуев. Последний дал даже дружеский совет насчёт того, как стоит выстраивать стратегию проповеди – для начала самим овладеть бурятским и монгольским языками, а также перевести на них преподаваемые предметы, «будь то хоть Евангелие, хоть учебник по алгебре».

 

Некоторых успехов миссионеры всё же достигли – так, брат настоятеля Цугольского дацана Л. Дандарова Санжил «стал жить обособленно и проповедовать новую веру», у хоринских бурят появился первый мученик за веру – побитый ламами Бардо Галсанов; первым бурятом-«штатным пастырем» стал Шагдар Киннатов.

 

Описан и ещё один любопытный эпизод конкурирующих за паству миссионеров. Как следует из записки на имя президента США советника высшего Суда Америки Аарона Пальмера, миссионеры «встретили в бурятах сильных противоборцев переменам в их религии». А спустя два года после прибытия проповедников буряты выписали из Тибета, несмотря на расходы, «30 возов книг буддийского вероисповедания, которые и были распространены между бурятскими семействами, чтобы противодействовать их обращению в христианство». Этот пример – весьма похвальное и, к сожалению, столь же редкое исключение из куда более привычных практик конкуренции силовыми, финансовыми и административными средствами.

 

В 1832 году произошло ещё одно замечательное, уникальное историческое событие: в Кяхте хубилган Хамбо-лама провозгласил российского монголоведа польского происхождения Осипа Ковалевского перерожденцем. Засвидетельствован титул был дипломом с 72 подписями и «даром знаменитого монгольского хутухты Минджула: книга, собственноручно переписанная им с единственного в мире экземпляра «Истории династии Чингиз-хана». Ковалевскому было предсказано следующее перерождение в Монголии, а сам Хамбо-лама назвал его братом». Судя по всему, Ковалевский был первым европейцем, официально признанным перерожденцем. Причём с полным, как минимум, научным обоснованием – Ковалевский был серьёзным учёным, в отличие и задолго до теософских потуг и псевдодуховных афёр Блаватской и Рерихов.

 

Трагикомичен своей – но и далеко не только, ставшей расхожим клеймом для священнослужителей любого культа, телесной полнотой Данзан Чойвон-Дордже Еши-Жамсуев. Он был Хамбо-ламой четверть века с 1834 по 1859 год. Декабрист Николай Бестужев оставил такое характерное и показательное свидетельство о Хамбо-ламе: «Буряты серьёзно думают, что чем тучнее лама, тем святее, так как его толстота составляет как бы необходимый признак святости… На Хамбо-ламу ходили смотреть как на чудо толстоты, соединённой с исполинским ростом». Ученик Бестужева Кельберг вторит своему наставнику: «религиозное почтение ламаитов к своему первосвященнику в немалой степени объяснялось десятипудовым весом Чжамсуева, дядя его тоже был очень уважаемый лама, имел феноменальный вес около 18 пудов» и рост чуть более двух метров.»

 

В период ламства Еши-Жамсуева ещё более укрепился статус Хамбо-лам в официальной государственно-церковной системе иерархий. 15 мая 1853 года император Николай Павлович утвердил «Положение о ламайском духовенстве». Сохранилось неприязненное, но вместе с тем любопытное замечание епископа Вениамина в связи со смертью Хамбо-ламы. Православный иерарх усматривает либо транслирует поверье о духовной, а не только кровно-наследственной преемственности Хамбо лам. Согласно его источникам, «…хамба умер скоропостижно при выдаче такого же рода племянницы в замужество, неумеренно угощаясь от избытка радости… Сын его Цыдып Дамбаев, кандидат в хамбо-ламы до того спился, что возбуждает общее презрение в ламах, а народ всё-таки верит, что он хубилган, что душа деда перешла в него».

 

Думаю, нет особой нужды напоминать, какую роль в алкоголизации коренного населения Сибири сыграли как раз православные миссионеры.

 

И ещё такой драматичный момент – епископ Вениамин предлагал Хамбо-ламе креститься, на что тот отреагировал вполне ожиданно, как настоящий бурят: «А какая будет от этого польза? Лишь я затеряюсь». Люди, знавшие близко его мысли, мне говорили, что он может принять христианство тогда только, когда ему поручатся, что и по принятии христианства, он будет хамбо-ламой».

 

В 1858 году, за год до смерти Хамбо-ламы Еши-Жамсуева статистические ведомости сообщали о 2952 мужчинах и 1980 женщинах буддийского вероисповедания, «несмотря на агрессивную христианизацию коренного населения», пишет Васильева. Правда, не очень понятно, какой именно регион имеется ввиду – Урульгинская управа или какой-то иной? Ведь для всей Бурятии это явно мизерные числа.

 

Ставший впоследствии архиепископом преосвященный Вениамин остался в истории как злокозненный по отношению к буддистам и шаманистам иерарх. «В отличие от разумной политики Иннокентия, он предпринимал действия, которые могли откровенно «помешать делу христианской проповеди в будущем и усилить без того враждебное христианству расположение последователей местного буддизма и христианства». А именно – агитировал нового генерал-губернатора Сибири Корсакова вместо общего управления в лице Хамбо-ламы ввести некоего внешнего куратора. Например – синолога и востоковеда архимандрита Аввакума. К счастью, или нет, этот проект не осуществился.

 

Активность Хамбо-ламы Ванчикова, чьё исправление должности совпало с архиепископством Вениамина раздражала православных мисиионеров Забайкалья. «Их собственное влияние на умы инородческого населения, несмотря на пополнение паствы прихожанами из бурят, оставляло желать лучшего». В итоге заслуженного и достойного, но неуступчивого Ванчикова отстранили от должности «за противодействие политике правительства в отношении ламайского духовенства». Спустя год монах, «жизнь и деяния которого стали легендой», умер, а «буддийский мир Тибета и особенно Монголии сочувственно отозвался на уход великой личности».

 

Склонность бурят к постоянному перетягиванию одеяла и борьбе кланов за власть всегда играла на руку церкви, по-прежнему стремившейся христианизировать иноверческие малые народы страны. В период ламства Данзана-Дампила Гомбоева в 1886 году состоялась подготовленная обер-прокурором Синода легендарным Победоносцевым встреча иркутского епископа Вениамина с Александром III. Епископ продвигал свой старый проект – переподчинить бурятских буддистов вместо Хамбо-ламы иркутскому губернатору. Целью была «полная и окончательная христианизация добайкальских бурят и эвенков». Иерарх – креститель использовал предыдущие и, к сожалению, неоднократные случаи расколов в сангхе и амбициозных туземных «выкрестов».

 Практическое применение «Временной инструкции по управлению делами ламаитов в Иркутской области» привело к досадному недоразумению – монашеские обеты приходилось приносить светскому лицу. Возбуждённое недовольство ширетуев Аларского и Кыренского дацанов вылилось в жалобы по инстанциям и многолетнюю проволочку дела, исправленного лишь в 1905 году, спустя 15 лет.

 

Усердия по христианизации бурят, впрочем, были столь незначительны, что и сам Победоносцев жаловался, что «буддистов обращается в христианство не более как по одному на каждый миссионерский стан», что не оправдывало самого существования этих станов.

 

Показательно приложение к биографии Гомбоева 11.7 – «Донос священника А. Шергина иркутскому архиепископу Вениамину о деятельности буддийского духовенства в связи с проездом членов дома Романовых через Забайкалье». Чересчур ревностный служитель церкви в подробностях извещает своё начальство о планах хоринских бурят-ламаитов преподнести в дар императорской семье несколько золотых и серебряных бурханов – статуэток Будды (и, вероятно, Тары). Миссионер Шергин опасается за свою агентурную деятельность – «Прошу, Преосвященный Владыко, за сообщение не выдать, буряты обещались поджечь меня, если только я доведу до вашего сведения, а полиция проглотит меня».

 

На долю Гомбоева пришлось выпало немало интересных и знаковых событий. Так, на его молитвы и дар серебряной статуэтки Шакьямуни по случаю несостоявшегося покушения на государя последовала показательная реакция св. Иннокентия Подгорбунского. Последний, с одной стороны, вроде бы порадовался – молитвы «могут производить приятное впечатление как свидетельство того, что и буряты начинают отзываться на важные события в государственной жизни России». С другой же продемонстрировал явное непонимание как сущностных принципов самого буддизма, так и специфики его бурятской версии: «Дампил же Гомбоевич молится как раз о том, что с точки зрения буддизма считается величайшим несчастьем… что… личная жизнь – зло и просит у Будды того, чего последний запрещает просить».

 

Несмотря на разнообразные проявления лояльности государю и государству, социальную и культурную активность, а именно благотворительность и участие в этнографических проектах ВСОРГО, государственные инстанции и чины регулярно чинили препоны Гомбоеву в его попытках приблизиться к государю. «За время пребывания на высоком посту Гомбоев ни разу не получил разрешения на поездку в столицу», ни на коронацию Александра III, ни в последующие годы. Спрашивается, почему? Потому, что «по старой чиновничьей традиции Хамбо-лама считается человеком, так сказать, политически неблагонадёжным». И несмотря на все его старания, это были «обстоятельства непреодолимой силы».

 

Ещё один любопытный момент – несмотря на критическое отношение упомянутого св. Подгорбунского к мотивам Хамбо-ламы Гомбоева при составлении молитв, последний тем не менее финансировал переводы православным монголоведом буддийских текстов, в частности «Мани-Гумбум».

 

За непривычную активность, в частности за сочинение русскоязычных молитв и попытки наладить хорошие отношения с администрацией Хамбо Гомбоеву доставалось не только от православных иерархов, но и от единоверцев. Этнограф и чиновник В. В. Птицын писал в 1892 году, что «тибетские ламы, укоряя Гомбоева, что он сделался русским чиновником и отпал от Тибета…, исподволь возбуждают против него и бурят, и даже дацанских лам и действуют не без успеха, особенно в отдалённых дацанах».

 

Васильева не скупится на славословия Хамбо-ламе Данзану-Дампилу Гомбоеву: «Он был учеником монгольских и бурятских лам и йогинов, и он стал Учителем. Руководил буддийской сангхой Восточной Сибири почти двадцать лет. Помогал российском востоковедам создавать блестящую школу, формировать буддийские коллекции, служившие предметом изучения. Был администратором. Был хозяйственником. Был «неблагонадёжным» благородным гражданином. Всеми доступными ему средствами и самой жизнью Лама осуществлял проповедь. Он и есть чистейший алмаз – неразрушимый ваджр Учения».

 

Весьма непростым и насыщенным событиями стало правление Чойнзон-Доржи Иролтуева, пришедшееся на последние, предзакатные годы Российской Империи (1896 – 1911). Страну сотрясали катаклизмы, во всех сферах жизни общества происходили масштабные перемены, в итоге закончившиеся крахом государства, не миновали они и буддийской сангхи. Хамбо-лама Иролтуев, Агван Доржиев, Даши-Доржо Итигелов и бурятская интеллигенция организовали в 1905 году партию «Знамя бурятского народа» и провели первый областной съезд всех бурятских родов и лам.

 

«Прогрессивные буряты»-обновленцы проектировали ни менее чем «создание автономной бурятской государственности буржуазно-демократического типа». Видимо, к этому решению их подтолкнула жёсткая полемика с властью о административной реформе, грозившей бурятам «уничтожением национальной самобытности, ухудшением благосостояния кочевого народа». В ответ на наивные просьбы разрешить им перекочевку в монгольские степи бурятам недвусмысленно дали понять, какие последствия ожидают беглецов.

 

Фактически произошёл очередной раскол между обновленцами и ретроградами – сторонниками привычного быта уклада. Васильева пишет, ссылаясь на А. Терентьева: «Во время раскола буддийские лидеры А. Доржиев и Ч. Иролтуев вместе с бурятскими просветителями Жамцарано, Барадийном и другими начали кампанию «за «обновление» бурятского буддизма, стремясь очистить его от невежества и стяжательства, вернуть к этическим идеалам раннего буддизма».

 

При этом за личные заслуги Иролтуев был награждён орденом Святого Станислава II степени. «Будучи человеком очень просвещённым и пользуясь громадным влиянием среди бурятского населения, горячо любил Россию. Всю … деятельность направлял на пользу бурятского народа в связи с интересами государства», характеризовал Хамбо-ламу представивший его к награде губернатор Забайкалья Е. И Мациевский.

 

В 1909 году был разрешён свободный переход из христианства в другие религии.

 

Автор завершает свой рассказ о Хамбо-ламе Иролтуеве печальной повестью о крахе традиционной тибетской медицины в советской Бурятии, в которую лама, «выдающийся врач и неутомимый исследователь» вложил столько сил и средств. «Франция отблагодарила его за помощь, Русский император тоже не остался в долгу. Новая власть – пролетарская – сочла гуманизм тибетской медицины религиозным пережитком и постаралась избавить от него население огромной страны».

 

Тут стоит обратить внимание на ещё один исторический факт. Члену Медицинского совета Л. Б. Бертенсону в феврале 1906 года «поручили разобраться с ходатайством бурятской интеллигенции об узаконивании тибетской медицины». Изучив вопрос, он сформулировал в своей записке такие соображения: «1) узаконить тибетскую медицину нельзя, так как её подход и методы не соответствуют истинным положениям культурной медицины; 2) Эмчи (тибетские лекари) способствуют обращению к буддизму через медицинские услуги и успешное лечение; 3) запрещать также нельзя – это стеснит свободу совести и «свободу милостынедаяния, заповеданного Буддой»; 4) при этом население края не обеспечено «правительственной медицинской помощью».

 

Даши Дорже Итигэлов – самый знаменитый Хамбо-лама Бурятии. Не только и не столько прижизненными заслугами, сколько сомнительной и неоднозначной посмертной историей.

 

Как и со многими другими знаменитыми персонажами тибетского буддизма, его биография изобилует темными местами, белыми пятнами и привычной для исследователей мистичностью. Автор сравнивает степень изученности жизни и деяний Хамбо-лам с верхушкой айсберга, а наибольшую трудность видит в «двухгранности оценки при попытке анализировать административно-хозяйственную деятельность Хамбо-ламы и степень погружённости в буддийскую практику того же ламы гелонга». Проще говоря, в сочетании и соотношении двух ипостасей Хамбо-лам - как администраторов-управленцев и как буддийских монахов.
 Васильева специально оговаривает, что будет правильнее просто изложить имеющиеся материалы в хронологической последовательности и воздержаться от оценок.

 

Итак, Итигэлов также родился чудесным образом: «Неизвестно, кто его мать; и то, что часть источников обходит этот вопрос, будто намекает на не вполне земное происхождение Итигэлова. Итигэлов появился на свет сам по себе неизвестно откуда. Причём сразу в возрасте пяти лет». Так говорится в книге внучатой племянницы Итигэлова Янжимы Васильевой «Пандито Хамбо Лама Итигэлов: смерти нет», изданной Институтом Итигэлова в Улан-Удэ в 2013 году.
 Сразу же наблюдаются противоречия с бурятскими традицией и скептическим научным мировоззрением. Как отмечает автор, «безродное» происхождение Итигэлова, вернее, отсутствие матери «случай уникальный», ибо «буряты скрупулёзно вели родословные (по мужской линии) и все дети, оставшиеся без родителей, воспитывались родственниками». Но отец его всё-таки известен – это Мантагарай Этигэл из булугатского рода, и родился будущий Хамбо-лама в 1852 или 1853 году (правда, остаётся неясным, уже пятилетним или всё-таки, как и обычные дети, младенцем?). А воспитывавший его дед, как и отец был из казаков.

 

Любопытен прецедент двойного увольнения из духовного звания и последующего восстановления в нём. Васильева отмечает, что это единственный случай, нарушающий 25 параграф «Положения о ламайском духовенстве» 1853 года. Согласно этому уставу, «Кто однажды исключён был из духовного звания, того впредь в таковое уже не принимать: виновный же в подобном принятии лишается своего звания и обращается в светское, куда возвращается также и принятый».

 

Наблюдаются и другие нарушения законодательства: представление Итигэлова на утверждение в должности Хамбо-ламы министру внутренних дел Столыпину было нарушением сразу по двум пунктам. В нарушение 8 параграфа «Положения» избирался мирянин, набравший к тому же меньшее количество голосов (пусть и всего на один) по сравнению с другим кандидатом.

 

В этой истории были и более серьёзные претензии и упрёки, правда, сомнительные с точки зрения исторической и фактической логики. Так, Г. Д. Нацов в «Материалах по ламаизму в Бурятии пишет», что «В 1911 году он (Итигэлов) преподнёс мандал в 10 000 рублей бывшему тогда хамбо Иролтуеву и вскоре был избран хамбо-ламой».

 

Образовался очередной раскол между сторонниками Итигэлова и группой поддержки проигравшего Бониева. Избиратели последнего обвиняли Ширетуя Мархилова в сокрытии истинных фактов – он, «зная все происки Итигэлова, тем не менее давал о нём одобрительные отзывы, которые и легли в основу суждений об Итигэлове». А нынешний глава БТСР Дамба Аюшеев считает Мархилова «сахъюсаном» (защитником, охранителем) Итигэлова и по сей день. 
 Русских администраторов обвиняли в коррупции, а самого Итигэлова ламы открыто называли мошенником. Однако несмотря на противодействие, 13 февраля 1911 года Даши Дорже Итигэлов был утверждён главой буддийского духовенства Восточной Сибири.

 

Видимо, продолжающиеся происки конкурентов и завистников проявились и в любопытных деталях истории восшествия Итигэлова на трон. Прибыв в свою резиденцию, он столкнулся с магическими препятствиями, которые вынужден был преодолевать. Он вошёл не через парадные ворота в соответствии со статусом и традицией, а «приказал разобрать забор и… почти бегом вошёл в дацан», приводит автор цитату из текста «В памяти народа». И ещё оттуда же: «При вступлении в должность были попытки воспрепятствовать его вхождению на территорию Тамчинского дацана… На ворота, двери дацана и на трон были сотворены особые препятствия, которые он устранил». А выполняя «обязательные после вступления на трон ритуалы… на горе Бурин-хан стал сбрасывать жертвенные овечьи головы». Очень любопытно, кто и кому приносил в жертву баранов – шаманы или конкуренты-буддисты?

 

Итигэлов был первым и последним Хамбо-ламой царской России, удостоившимся полноценного приёма при дворе. Он посетил ряд важных чиновников, провёл службу и молебен в Санкт-Петербургском дацане, побывал на торжественном обеде у государя. В качестве приветственных даров царскому семейству были преподнесены персональные бурханы – изготовленные в мастерских Долоннора статуэтки Семи драгоценностей. Для женщин предназначались «статуэтки Белой и Зелёной Тар, для больного царевича – дивной работы Ушниша-Виджая, а для царя – золочёное блюдо с кувшином (бумбой) из серебра, с надписью «От 35 дацанов Сибири» и орнаментом в виде буддийских храмов», пишет Васильева.

 

Позиция Итигэлова по отношению к зарубежным Учителям заметно отличается от политики его предшественников Ч.-Д. Ешижамсуева и Д.-Д. Гомбоева. Итигэлов пишет Иркутскому генера-губернатору секретное письмо с явным недовольством и подозрениями против аферистов и мошенников, наживающихся на легковерном народе. «Ежегодно посещают Забайкальскую область … (лица), именующие себя хубилганами, то есть божественными перерожденцами. Они снабжены билетами наших дипломатических представительств… и, нередко, отдельными удостоверениями пограничных комиссаров с подтверждением, что предъявители документа – персоны высокого духовного сана и титулы их имеют историческое происхождение… По моему мнению, иностранные ламы, уличённые в совершении религиозных треб без письменного разрешения Хамбо-ламы, должны быть немедленно экстрадированы». Видимо, эту давнюю традицию обособления от иностранных (монгольских и тибетских) учителей Итигэлов успешно усвоил, а его почитатель Аюшеев поддержал, развил и публично озвучил.

 

Другие полумифические, мистические истории иногда приукрашивали неприглядные происшествия, типа очередного раскола и конфликта из-за земельной собственности, а также и сакрализовали персону самого Итигэлова. Будто бы в разгар спора о месте для переноса Цонгольского дацана, пострадавшего от наводнения явился Итигэлов и указал место для раскопок. Найденные бумбу, дамару и дильбу опознали как принадлежавшими Дамбе-Дорже Заяеву, а Итигэлова сочли его воплощением». Конечно, верящих в эту легенду мало интересует сложность тибетской процедуры верификации перерожденца.

 

Васильева завершает свой очерк о жизни Итигэлова общеизвестной версией: «15 июня 1927 года 75-летний монах в присутствии лам Янгажинского дацана попросил начать произносить благопожелания умирающему. Видя нерешительность присутствующих, стал читать сам. Все последующие действия ламы совершили в соответствии с завещанием йогина». Автор намеренно воздерживается, как и обещала, от личных оценок жизни, деятельности и личности Даши Дорже Итигэлова, однако всё же приводит в заключении мнения других исследователей. «И если жизнь ещё не завершена, то сложно не согласиться с автором статьи «Аксиоматика нетленного тела» Марком Тубдэном, считающим, что «создание такого культа (нетленного тела Итигэлова – Г. Я.) вытесняет пользу, которая могла бы произойти для людей от учения Будды». Трудно не согласиться и с Д. С. Жамсуевой, считающей, что «сегодня культ Итигэлова превращён в некий бренд республики», целью которого является привлечение максимального количества поклонников и закрепление на рынке».

 

Стоит для разнообразия обратить внимание на «Присягу на верность престолу и обязательство вступающего в должность Хамбо-ламы соблюдать законы государства». (Приложение 13.4). Она начинается словами: «Я, нижепоименованный, обещаю и клянусь Всемогущим Богом перед святым учением Великого Будды и сонмом духовенства свято хранить верность… ».

 

Жизнеописание Намжила Лайдапова и времени его ламства (июль 1917 – апрель 1919) содержит немало интересных сведений о событиях тех бурных послереволюционных лет. Например, хоть речь и идёт о более поздних временах, Васильева рассказывает о создании в середине 20-х годов в Москве «кружка из представителей высочайшей государственной компетенции», фактически же – легендарного 6-го отдела ОГПУ, занимавшегося примерно тем же, чем и германское «Аненербе» - изучением разнообразных мистических и магических персонажей, явлений и феноменов. Можно предположить, что своего рода триггером, побудившим Глеба Бокия, Якова Блюмкина и Александра Барченко к изысканиям в этом направлении стало харизматичное влияние Агвана Доржиева. «Нарком Чичерин предупреждал однопартийцев, что для общения с Доржиевым необходимо напрячь все свои способности. Напрягли так сильно, что группа сотрудников ОГПУ занялась изучением Калачакра-тантры», отмечает Васильева. Впрочем, никакого положительного эффекта, как и вообще результата ни теоретические изыскания, ни попытки сблизиться с Тибетом и отыскать Шамбалу ни принесли. Все упомянутые сотрудники 6-го отдела были расстреляны во времена Большого террора, попытки наладить геополитическую связь с Тибетом свёрнуты, отечественное буддистское духовенство репрессировано.

 

Что же до Хамбо Намжила Лайдапова, он был близок к принципам «группы Хамбо-ламы», в которую входили А. Доржиев и Ч. Иролтуев, поддерживал обновленцев, реорганизацию сангхи и просвещение народа.

 

Ещё одно знаменательное событие времён его недолгого правления – открытие Агваном Доржиевым в декабре 1917 года Хандагатайского дацана. Его ламы должны были жить коммуной, иметь общее имущество, изучать русский язык и производить сельхозпродукцию для собственного пропитания – картошку и хлеб.
 Васильева отмечает важность поведения духовных лидеров для нравственного здоровья народа. «Идеи обновления среди монголов были поддержаны сторонниками «национального феодализма», которые считали, что монахам не подобает заниматься государственной деятельностью, осуждали верхушку монгольского духовенства». Да, возможно, «нравственно обновлённые ламы могли «стать силой, способной уберечь свой народ от деградации в условиях чужеземного ига», ссылается автор на Л. Л. Абаеву. Но увы, эти позитивные реформы начались слишком поздно и уже никак не могли повлиять на судьбу бурятской сангхи. Как, впрочем, и всероссийские реформы.

 

Ещё одна прелюбопытная история тех бурных и тревожных лет – создание теократического государства Лубсан-Санданом Цыденовым. Колоритная фотография йогина, ученика Намнанэй-ламы и учителя Бидии Дандарона в торжественном облачении Дхармараджи украшает книгу. Автор пишет, что йогин Цыденов был «ламой основателем реформаторского внедацанского направления, ориентированного на традиции махасиддх Индии». А также был провозглашён бурятским населением Хоринского ведомства «царём государства Кодунай Эрхидж балгасан». Его антисистемный настрой лучше всего характеризует фраза «Дацан – это сансара». Подданые Хана-ламы Цыденова сопротивлялись призывам на военную службу и оказались в своеобразной оппозиции с официальным духовенством Бурятии. Последнее, в свою очередь, сотрудничало с вождями Белого движения – Колчаком и Семеновым. Видимо, Гуру-Дарма Цыремпилов вёл своего рода двойную игру, пытаясь нащупать наиболее выгодные и перспективные варианты сохранения бурятского буддизма. С одной стороны, его, как и Агвана Доржиева, называли русофилом и «красным Хамбой». С другой, имеются сообщения о его тесных контактах с белогвардейцами и даже с японскими оккупантами.

 

Увы, «ни один представитель бурятской родовой элиты не мог соперничать по своему авторитету с Хамбо-ламами», цитирует автор Н. Цыремпилова. Лубсан-самдан Цыденов стал одним из первых репрессированных бурятских лам и умер в тюремной больнице Ново-Николаевска весной 1922 года.

 

Завершается книга Васильевой биографией Данжи Мункожапова, «последнего из числа довоенных Хамбо-лам, с которыми канули в Лету социальные потрясения, расколовшие Империю». Его правление продлилось чуть более двух лет и закончилось 13 января 1938 года расстрелом.

 

Итак, солидный и ответственный труд Ирины Васильевой живописует читателям и исследователям своеобразную, противоречивую и непростую судьбу бурятского буддизма и его иерархов – Хамбо-лам.

 

Гедеон Янг, религиозный журналист, публицист.